Верхом на Шермане

“Шерман” в раздумье встал метрах в тридцати от домика. Все глаза пытались прощупать его тёмную стену, а я зачем-то почти закрыл свой люк. Щёлка осталась только для глаз – бережёного, знаете...

В тёмных глазницах окон мелькнуло ещё более тёмное, и из дома выбежала чёрная фигура.

- Стреляй! – толкнул я помощника. Дульные вспышки пулемётной стрельбы враз ослепили. Чёрная фигура припала к тёмной земле и стала невидимой. Стрельба быстро оборвалась, но виднее не стало. Я потихоньку потянул правый рычаг, собираясь объехать дом справа. Не успел...

Трижды в щелях люков полыхнула молния, трижды “Шерман” пытался подпрыгнуть, задирая левую гусеницу. Железный грохот обрушился на уши, перегар раскаленного железа и краски шибанул в глотку и прочно застрял там. Враз замолкшие дизеля пропустили другие звуки. Что-то тяжёлое закаталось с железным звяканьем по полу.

За бронёй совсем рядом грохали пушки, Молниевыми вспышками отмечаясь в дырах люков. И каждый раз казалось, что опять в НАС. Именно в НАС!

Внутри “Шермана“ мешались друг-другу выкрики:

- Подбили!

- Батарея бьёт! Слева!

- Давай назад!

- Осколочным, огонь!

- Стрелять некому – капитана убило!

И главное:

- Нас уже три раза пробило!

Нога через стартёр опять возбудила дизельный рёв, но одиноко шевельнувшаяся стрелка тахометра не обрадовала. И не зря: тихо-тихо отпущенное сцепление остановило дизель. Руки-ноги заученно стали повторять движения: пуск – сцепление – дизель встал, пуск – сцепление – тахометр на ноль. Эх, американцы, твари заморские – что толку с пары ваших дизелей? Места больше, веса больше, деталей много больше – а надёжности меньше: половина их дизельной силы не могла сдвинуть тридцать тонн “Шермана” на травяном грунте. А вот на Т-34...

Экипаж уже выпрыгивал дружно наружу, а я всё ещё насиловал уцелевший дизель. На пятой попытке сдёрнуться с места стало ясно, что всё зазря, а после седьмой – я бросил этот идиотизм. Всё: совесть моя чиста – теперь дай Бог ноги! Но по-умному! По-умному!

Одному (если не считать валяющегося на полу мёртвого капитана) в танке было шибко просторно. А из верхнего люка уже доносилось невозможное: “Рус, хальт!” Это было совершенно не приемлемо, и я из надколенного кармана немецких штанов извлёк русскую рубчатую лимонку.

Лимонка – мощное оружие: у неё разлёт осколков до 200 м; и бросать её полагается из укрытия – из окопа, например, или из танка. Вот как сейчас. Но, если по-честному, я берёг её (и её подругу) в основном для себя.

Если выдернуть чеку, прижать лимонку к груди (там, где совсем рядышком сердце) и отпустить предохранительную скобу, то жизни останется ровно 4 секунды – как раз столько горит запал. И ничто уже не нарушит этот срок. В общем, я твёрдо не хотел попадать в плен. Это нехотение появилось после того, как я побывал (в качестве освободителя, конечно) в лагере для наших пленных и повидал там кое-что не для слабонервных. С тех пор для меня всякая мысль о плене стала ненавистной.

Надо по-умному! Вырвав чеку, я придвинулся к дыре верхнего люка, примерился к броску, отпустил скобу-предохранитель (резво скакнувшую вбок и лязгнувшую о снаряды в надгусеничной нише), просчитал помедленнее “двадцать один – двадцать два” и, что было силы, швырнул гранату вверх и влево с расчётом взрыва ещё в воздухе.

Дождался после гранатного хлопка лязга осколков по броне и кинулся в люк. Вправо вылезать из башни мешал зенитный “браунинг”, пригнувший в безделье ствол к её передку,