Верхом на Шермане
От него мало проку против бронированных тварей, хотя бы и жёлтых-прежёлтых, но людские макушки, мелькавшие над срезом рубки, исчезли.
- Бронебойным! Туда же! – завопил командир.
Самоходка дёрнулась назад и стала разворачиваться вправо: явно по наши души. Заряжающий что-то медлил, наверное, тряслись руки, и опять заорал командир:
- Бронебойный! Быстрее, сволочь!
Это подействовало. Я спиной почувствовал, как казённик заглотил снаряд с головкой, вымазанной в бронебойный цвет. Калёная болванка ударила “куницу” в правый угол рубки. Судя по кивку набалдашника, попало в её казённую часть. Пушку, наверное, повредило, но самоходка продолжала разворот. На руку нам было то, что в этой жёлтенькой хищнице пушка вправо от продольной оси самоходки не поворачивалась. Влево – да, и много, а вправо – нет: передумкали тут чехи-изготовители.
Чужое дуло не успело наставить на нас свою дыру – новая болванка вошла ниже первой туда, где должен был прятаться водитель. Разворот прекратился, но гусеницы тащили “куницу” назад к пруду. Нос её стал задираться, показывая днище, и туда, в тонкое брюхо, вошёл третий бронебойный. Его удар столкнул чешскую гадость задом в пруд. Гусеницы её замерли, длинный ствол косо уставился в небо. Вряд ли прудовые лягушки обрадовались такой гостье, хотя б и иностранке. Вот, разве, пиявки?
Экипаж “Шермана” молча глазел, как из щелей дохлой “куницы” стал выползать дым. Бензиновые движки загораются лучше дизелей, и дыма быстро прибавлялось. Приятно было смотреть на разгорающегося смертельного врага. Мысль, что в этой скособочившейся жёлтой коробке, задравшей вверх своё дуло, сгорали люди, только что бывшие живыми, совершенно не тревожила. Наоборот: злорадство – я вот жив, а они нет. Я ЕЩЁ жив, а они УЖЕ нет!
Вот это и есть война: они стреляют в нас, мы убиваем их. И верх того, кто сделал это быстрее. Хоть на самую малость, на секундочку, на полсекундочки; но быстрее.
Окрик командира:
- Виктор, давай направо! В улицу! – отрезвил. Я отпустил педаль сцепления и потянул правый рычаг. “Шерман” по кривой послушно выкатился на улицу деревни, оставляя слева уже начавший коптиться чешский желток. И начался весёлый разбой.
Для начала я ударил левой гусеницей пароконную незапряженную, но гружёную повозку, косо и задом вздумавшую загородить дорогу, и отшвырнул её к палисаднику, куда она, перевернувшись, и рухнула, теряя колёса, разбрасывая поклажу, ломая забор, и заодно и свои постромки.
Подав “Шерман” резко вправо, наехал на непонятно откуда взявшуюся чёрненькую легковушку. С удовольствием мягко качнулся на мнущемся тоненьком корпусе автомобильчика. По днищу скрежетнуло железом и стихло. И всё: можно было писать на седоков похоронки. И пусть их гитлеровские мамки стучатся головами о дверные косяки – я их отродьев не звал сюда оккупировать мою же землю.
И почти сразу же, прибавив газу, долбанул лоб в лоб небольшой грузовичок, не успевший отвернуть в сторону для собственного спасения. Тот не захотел сразу соваться под мои гусеницы, стал откатываться назад, потом пошёл юзом влево, но что-то удержало его за зад, и он опрокинулся набок. Только тогда стало видно, что к нему ходами прицепилось орудие (судя по короткому стволу, да ещё без дульного тормоза – гаубица). Значит, сразу ещё два очка в нашу пользу, если говорить по-футбольному. И уж, конечно, этой гаубице с уже погнутыми ходами никогда больше не стрелять в нашу сторону... Да и вообще: в переплавке ей самое место...
Двуногих тварей в кабине и кузове оставил без внимания.
С удовольствием отмечая треск обоих пулемётов: и курсового, и башенного – я высматривал, кого бы ещё переехать или придавить для порядка, но тут впереди с обеих сторон улицы, словно сговорившись, сквозь заборы выломились сразу два краснозвёздных танка и, мотнув хоботами пушек, устремились в мою сторону.