Верхом на Шермане
сбежали. А у нас у самих – пайки уже урезаны и людей для охраны одних “Шерманов” не хватало. И отпускать их было тоже не с руки: они ту же сыскали бы меж уцелевшими вагонами какие-нито стрелялки и принялись бы с наслаждением пулять из них в наши отъезжающие спины в твёрдой уверенности, что к “иванам” понятие тевтонской чести не относится. Проверено! И не раз!
С патроном в стволе я широко пошагал к самому правому немцу в их нестройном ряду. Вблизи он оказался много старше меня и сразу понял, что я иду не целоваться с ним. Как же задёргался он, показывая мне фотографии, где были он сам, две или три девочки и пожилая женщина – наверное, жена. Зря только дёргался.
Ну, да – дети! Да, конечно – жена! Наверное, и даже наверняка, они ждали отца и мужа домой. Только дом-то их был далеко-далеко отсюда на Запад: где-то в Гитлер-ляндии – может, в солнечных горах, может, возле дюн пляжного берега с озоновым ветром и солёными брызгами. Но здесь-то, здесь, где мы столкнулись, была хмурая, неласковая и такая родная мне Русь! И каждый не советский здесь – оккупант, пришедший сюда за “жизненным пространством” для себя лично, для своих домочадцев, а главное: для своих потомков, то есть, навсегда.
Но свободного “жизненного пространства” для любого пришельца здесь нет. Оно давным-давно занято русскими и их братьями – славянами. И потому вышло неумолимо, что он (немец) и я (русский) быть живыми на этом месте одновременно не могли никак: или только он – или только я. Такой вот выпал расклад!
И главный козырь в этом раскладе: пистолет – оказался в данный момент именно в моей руке. Верх был мой!
В таких случаях не надо смотреть в глаза и всё надо делать быстро. И я трижды (как смог быстро) спустил курок, держа дуло парабела против сердца оккупанта, сующего мне бесполезные фотки. Тот завалился левым боком на уже мёрзлую русскую землю, и я добавил четвёртую пулю в висок. Вот и получил он “жизненное пространство” лично для себя в вечное пользование. Я не жадный, тем более что пространства этого понадобилось всего сажень в длину. Вот так!
Не интересуясь соседней пальбой, сразу отошёл к своему “Шерману”. Остальных пленных достреляли и без меня… Опять зарычали моторы “Шерманов”, ядовитый выхлоп сизо застелился по неприсыпанной ещё снегом земле.
Батальон покидал то, что уже никак не могло считаться важной, а главное – действующей, железнодорожной станцией…
Мы примчались сюда на “Шерманах”, чтобы здесь не стало ни одного оккупанта. Мы торопились отсюда на тех же “Шерманах”, потому что здесь не осталось ни одного живого оккупанта. Мёртвые не в счёт.
За тот удачный прорыв мой “Шерман” не удостоился никаких наград. Просто-напросто не нашлось, кому написать наградные. Ведь командир нашего “Шермана” (и одновременно взвода) погиб, а замполит батальона [skipped], не забыв про награду для себя, напрочь запамятовал про мой “Шерман” – обычное дело. Самому же напомнить о себе и товарищах по “Шерману” я по молодости лет постеснялся… Честно сказать – и девятнадцати мне ещё не было. Но это не главное.
Главное – выйти живым из любого боя!
И довоевать до Победы!
Так плевать же на награды.
А лейтенант тот, по-моему, погиб глупо: не гонись на войне за уютом.
Расколов свой строй надвое, живая бригада обтекла с двух сторон свою мёртвую подковную часть. Двадцать один пушечный ствол злым ежом уставился на три стороны, сберегая самоё себя и железное кладбище.