Верхом на Шермане

семафоры, отлетели далеко под откос красно-зелёные стекляшки их зрачков. И началось разорение станции.

“Шерманы” растоптали стрелки, расшвыряли склады, от станционного здания оставили одни торцевые стенки.

От прямого удара крутым лбом поперёк серёдки опрокидывались вместе с грузом открытые платформы, наглухо закупоривая проезд.

Завидя цистерны, “Шерманы” били по ним в упор из зенитных пулемётов короткими точными очередями. Бронебойные пули дырявили под прямым углом встречи корпуса из котельного железа, зажигательные – воспламеняли струи бьющего наружу бензина негасимым огнём. Получалось дёшево и впечатляюще.

Экономя снаряды, одним бронебойным дырявили брюхо-котел паровозу, безнадёжно калеча и внутренности. Мощь паровоза быстро вырывалась через незатыкаемую дырку пушистым облаком, а клокочущая вода сквозь пробитые кишки-трубы заливала огонь в топке, щелями ржавых колосников кипятком выплёскивалась на шпалы, гнала паровозников на тендер и ещё дальше… под пулемётные очереди “Шерманов”.

Опрокинув в кювет подвернувшийся грузовик с тупым рылом (наверно, чешскую “Шкоду”) и выбежав к водозабору, мой “Шерман”, балуясь, сломал Г-образную шею гидранта для заправки паровозов водой. Потом, как кот, отряхивающий лапы, нечаянно попавшие в воду, попятился от забившего из корня гидранта мощного фонтана, поблескивая мокрыми траками и сердито задирая пушку до предела (250), пока она не уставилась на утолщённую голову напорной башни. Фугасные снаряды разломали кирпичный цилиндр прочнейшей, ещё царской кладки, обнажив хранителя всей здешней воды – бетонный стакан. Новые снаряды, обрадовавшись такой возможности, раскололи монолитность бетона, вызвав недолгий водопад.

И засох фонтан из корня гидранта, и нечего стало пить жадным до воды паровозам на этой станции, название которой я не удосужился узнать. Оставить надолго без воды целую железнодорожную станцию – дорогого стоит на войне!

Когда из прицелов исчезли последние фигуры в шинелях мышиного цвета, я отвёл разгорячённый “Шерман” к остаткам станционного здания. Взмыленный экипаж без команды дружно полез “на воздух”. Где-то ещё постреливали, но неприятность обнаружилась совсем в другом: десантники-недоумки торжественно выстраивали у уцелевшего торца станционного здания свеженьких пленных. Навскид: не меньше дюжины. Ну надо же было напоследок устроить всем такую бяку? Или буку? Разницы я не знал: не нянчил ещё детей, но что налицо была пребольшая пакость – сомнения не было.

Ну что стоило тем же десантникам, лопающимся сейчас от гордости, перестрелять по-человечески этих вот фрицев (или гансов, или адольфов, или как там их ещё?), когда только те надумывали проситься в плен, поднимая для наглядности безавтоматные руки выше своих гансовских голов? И по-человечески оставить их подыхать где-нибудь за вагоном или под забором, или в других, подходящих для такого случая местах?

Нет же, притащили эту мерзость сюда, словно нарочно нам в наказание.

С пленными надо было что-то делать. И я догадывался, что именно. И принимать участие в этом “что-то” не испытывал ни малейшего желания. Будто ничего не вижу и ничего не знаю, стал копаться в ходовой части “Шермана”, держась к пленным спиной – авось обойдётся и без меня ЭТО.

Не обошлось. Почему-то именно на меня, словно другим не доверял, наставил в упор свои [skipped]чёрные зрачки замполит батальона, постучал обломанным ногтем по кобуре моего парабела и чётко так процедил сквозь лошадиные зубы: “Отомсти за своего командира!” И для верности ещё повёл горбатым шнобелем в сторону пленных. Вот так!

Вроде бы и не приказал расстреливать, вроде бы и не факт: убивать безоружных! Но повторного уточнения не прозвучало – и так всё было ясно. Мы ведь в отрыве от своих, и оставлять немцев в живых было никак (ну никак!) нельзя. Везти их с собой на “Шерманах” не было возможности – самим тесно. Опять же: кормить их надо и охранять, чтоб не